Марио и волшебник краткое. «Марио и волшебник» анализ. «Марио и волшебник» характеристика героев

«Марио и волшебник» характеристика героев новеллы Томаса Манна

«Марио и волшебник» характеристика героев

«Марио и волшебник» характеристика рассказчика

Образ рассказчика. Рассказчик — человек мыслящий, интеллектуальный, который волнуется за те изменения, которые видит в Италии. Он неоднократно напоминает, что эти события происходят в стране Гомера, проводя аналогию между культурой Италии, которая была колыбелью Европы и Италией, которая стала центром фашизма. Рассказчик болезненно реагирует на проявления зла. Это философ, аналитик, гуманист, добропорядочный человек, не воспринимает жестокости, насилия

«Марио и волшебник» характеристика Чиполлы

Чиполла изображается в единстве двух своих ипостасей — как «сильная личность», то есть образ, связанный с политическими реалиями 20-30-х годов, и как полуфантастический персонаж, созвучный злым волшебникам из древних легенд. Эти ипостаси обнаружены уже в описании внешности фокусника. Его лицо поражает суровой резкостью черт, движения — энергией и самоуверенностью, манера вести себя — дерзостью человека, привыкшего властвовать. А в то же время этот горбун в костюме кавальере напоминает ярмарочного шарлатана XVIII в. Такая двойственность героя подчеркивается двумя деталями его выступления: Чиполла покоряет «подопытных» своей воле и пополняет в себе запас демонической силы.

Каждый номер сеанса «черной магии» Чиполлы направлен на то, чтобы покорить зрителей, сломать их волю, уничтожить в них все признаки индивидуальности, утвердить тотальное господство над ними. При этом Т. Манна интересует психология капитуляции общества перед гибельной для него силой. Подавляющее большинство публики — аморфная масса, которую Чиполла самом деле завораживает своим сверхъестественным даром и одновременно обманывает своей ядовитой демагогией.

Чиполла умело играет на нерве национального чувства толпы. Как показывает экспозиция новеллы, в Торре ди Венере на национал-патриотическую истерию болеют абсолютно все. Болеют дети, которые через искривленные патриотические идеи потеряли естественную способность находить общий язык со сверстниками-иностранцами. Болеет власть, которая обвиняет в пренебрежении законами морали и гостеприимства Италии родителей только потому, что они позволили восьмилетней дочери пробежать голенькой несколько метров до моря. Гипнотизера и публику объединяет «идея нации», которая была одной из составляющих фашистской идеологии.

Манн выявляет не очевидную, но важную связь между «обладателем толпы», которого представляет из себя гипнотизер, и самым толпой. В той части сеанса, где Чиполла отгадывает мысли, оказывается его удивительная способность наполняться энергией публики, чувствовать ее мельчайшие эмоциональные импульсы.

Писатель подводит читателя к выводу о том, что «сильная личность» — это не просто человек, способный управлять человеческими массами, но и идеальный проводник их осознанных и неосознанных желаний. Следовательно продвижения такой личности к вершине власти является не только следствием его собственных усилий или чьей-то протекции. Это еще и показатель духовного климата общества или, так сказать, воплощенная в плоть и кровь ответ на потребность этого общества быть массой, направленной «вождем».

Итак, на первый взгляд жалкий, похожий на шута калека-горбун Чиполла заставляет молодых, сильных и красивых юношей подчиняться его воле. Благодаря своей большой гипнотической силе он способен навязать толпе свою волю. Таким образом гипнотизер достигает безграничного подчинения, уважения и признания своей силы и власти, напоминая злого волшебника.

В новелле изображено гипнотический сеанс Чиполлы, где он демонстрирует незаурядное умение покорять людей с помощью гипноза. Его цель не имеет ничего общего с целями обычных цифровых фокусников, призванных дарить зрителям хорошее настроение. Главное для Чиполлы — издевательство над людьми, демонстрация своей власти над каждым присутствующим.

Наслаждаясь собственной силой, он выставляет на посмешище их святые чувства.

Но проблема заключается не только в Чиполло, но и в самой толпе. Феномен «вождя» и феномен толпы — две стороны одного явления, которое можно назвать феноменом власти.

«Вождю» необходимы массы для воплощения своих замыслов, а толпа, со своей стороны, испытывает потребность подчиняться, она всегда готова стать управляемой армией единомышленников, если появится личность, способная объединить массу своей воле, идеологией, готовностью взять ответственность на себя.

Зрители узнают в «шалуне» «своего» и поддерживают его, аплодисментами одобряя все, что он делает. Именно их поддержка, их вера в его «исключительность», их снисходительность «к его маленьким недостаткам» дают гипнотизеру власть над «толпой». Чиполла все больше унижает людей, даже издевается над ними, но зрители уже этого не замечают.

Злой и напыщенный Чиполла, применяя силу гипноза (идеологического), издевается над своим жертвам, заставляя их делать смешные движения, застывать в унизительных позах. Он экспериментирует над беззащитными душами людей, которые оказались под его властью; их сокровенные мысли возникают обнаженными. Чиполла — точнее зеркало тоталитаризма — для своих грязных манипуляций подбирал людей под давлением собственной воле. Джованотто он говорил: «я тебя уже заметил. Такие люди, как ты, мне больше нравятся, потому что могут понадобиться ».

Этот безжалостный волшебник, который не имеет ни капли человечности и совести, силой своего волшебства превращает множество людей в автоматы, покорные его сатанинской воли.

«Марио и волшебник» характеристика Джованотто

На примере Джованотто писатель показывает, как под влиянием фокусника-гипнотизера происходит разрушение личности: дерзкий и надменный, он, пережив унижение на глазах «толпы», сам готов унизить любого. Именно Джованотто, первый оппозиционер Чиполлы, в конце новеллы становится его первым помощником.

Волшебник заставил Джованотто, юношу, который надеялся на приветствие Чиполлы с публикой, «показать … язык до самого корня», навеял ему жестокие колики в животе — «юноша медленно поднял руки, скрестил их, прижал к животу, Тело его подалось вперед и началось сгибаться все ниже и ниже, почти до самой земли, ноги вывернулись пятками наружу, колени сошлись вместе, а Чиполла обидно называл его «просмаленим болваном», «соленой рыбой», «морской черепахой».

«Марио и волшебник» характеристика образа Марио

Марио — сын мелкого писаря и прачки, парень лет 20-ти, крепкий, полноватый, коротко подстриженный, с зелено-желтыми туманными глазами и плоским носом, покрытым веснушками.

Портрет Марио: «Представьте себе крепкого парня лет двадцати. Коротко подстриженного, с низким лбом и тяжелыми веками над туманно-серыми, с зеленым и желтым отливом глазами. Я хорошо знаю, какие у него глаза, потому что мы часто разговаривали с ним. Верхняя часть лица с плоским носом в веснушках… с толстыми губами, между которыми, когда он разговаривал, виднелись влажные зубы; те губы и глаза придавали его лицу выражение наивной меланхолии, из-за чего мы и симпатизировали Марио. Внешность его совсем не казалась простой, прежде всего благодаря узким, хорошим рукам, аристократическим даже для южанина, — приятно, когда тебя обслуживают такие руки ».

Внимание акцентировано на выражении лица, что свидетельствует о том, какое потрясение нужно пережить, чтобы осуществить такой поступок в финале. Антитеза подчеркивает антагонизм волшебника и официанта системой контрастных деталей: глаза, руки, внешность, телосложение.

Марио «… на время задумывался и забывал все на свете. А потом спешил услужливостью сгладить свою вину. Он держался важно, не мрачно, без деланной любезности, скорее он даже не пытался быть любезным, потому что не надеялся, что кому-то понравится ».

«Целый вечер он, скрестив руки или засунув их в карманы, стоял … внимательно, но не очень весело наблюдал за сценой, вряд ли хорошо понимая, что там происходило. Он был явно недоволен, что в конце еще и пригласили его к участию в спектакле ». А когда Чиполла поманил его пальцем, то «… он покорись. Такая уж у него была профессиональная привычка; а кроме того, по-видимому, психологически не могло произойти, чтобы такой простой парень, как он, не послушался Чиполлы ».

Когда фокусник начал говорить с Марио о том, что хорошо, что пришел на вечер да еще и «обмотал шею таким красивым платком … мало какая из девушек … устоит перед ним …», то Марио пожал плечами. «А может тем движением он хотел скрыть свои истинные чувства …» Хорошие человеческие качества Марио проявились тогда, когда он пытался помочь Чиполло с определением его бывшей профессии: «Но прежде я был некоторое время продавцом в Порто Клементе, — добавил он, как оправдываясь. В его словах было чисто человеческое желание помочь ясновидящему, дать ему путеводную нить ».

Когда Чиполло сказал, что Марио сокрушается из-за любви, парень решительно покачал головой. Но кавальере, выбрав самую прекрасную тему, которой еще ни разу не касался, якобы прочитал имя любимой, которое выкрикнул Джованотто, быстро нарисовал ее словесный портрет: «ангел небесный». Произнося страстные слова, стал привлекать Марио: «Пора тебе увидеть и узнать меня, Марио, любимый мой …» Марио казалось, что это была его любимая «Сильвестра … — в искреннем восторге прошептал он — Поцелуй меня! — Сказал горбун … Иллюзия вызвала чувство безграничного счастья … Горбун хлопнул нагайкой … и Марио, проснувшись, отшатнулся от него ».

Юноша получил жестокое унижение, почувствовал страшную боль: «Он стоял уставившись глазами в пустоту, всем телом подавшись назад и прижимая то одну, то другую руку к своим оскверненным устам, вдруг ударил себя костяшками пальцев по вискам, обернулся и бросился по лестнице вниз.. . Уже внизу Марио неожиданно круто обернулся на бегу, вскинул руку вверх, и сквозь аплодисменты и смех прорвалось два коротких, оглушительные выстрелы ».

Выстрел Марио — закономерен. Он положил злым чарам «сильной личности» конец, и показал перспективу неизбежного наказания любых обладателей толпы: «Ужасный, фатальный исход. А все-таки он принес освобождение — так чувствовал я тогда, так чувствую теперь и не могу иначе ».

Никто не любит, когда его не только обманывают, но и выставляют перед всеми на посмешище. Трудно найти большее унижение. Поэтому Марио находит только одну возможность восстановить чувство собственного достоинства — убить гипнотизера. До события на спектакле мы узнаем об этом человеке немного, известно практически только то, что он служит в Гранд-отеле, откуда выбросили ни за что семью отдыхающих, но в отличии от других служащих, признают только власть денег и силы, ведет себя как нормальный человек и даже подружился с восьмилетней девочкой, которая невольно стала причиной большого скандала. Мы знаем лишь то, что он не поддался иной форме массового гипноза, которая очаровала большинство жителей Торре. Достоинство и ум Марио оказываются сильнее гипноз.

Он становится убийцей — но и победителем. Убийство было для него единственным выходом. И не только для него — бывают преступления, которые прекратить можно только применением силы. Для того, чтобы прекратить другой, массовый гипноз, тоже нужно уничтожения устройства, который его совершал.

Герой новеллы рассказывает о своем пребывании на итальянском курорте Торре ди Венере. «Злость, раздражение, напряжение с самого начала висели в воздухе, а напоследок нас совершенно ошеломила приключение с устрашающим Чіполлою, в лице которого, казалось, фатально и, наконец, по-человечески очень вимовно воплотился и угрожающе сосредоточился весь зловещий дух тамошних настроений».

Торре ди Венере - курорт на Тирренском море; в июле и августе он слишком шумный, шумный, переполненный отдыхающими, челноками, купальниками, напитками, цветами, коралловыми украшениями.

Рассказчик с семьей приехал в этот городок в середине августа, в самый разгар сезона. «Сколько народу набивалось под вечер в кафе под открытым небом на набережной, хотя бы в ту же «Есквізито», где мы иногда сидели и где нас обслуживал Марио, тот самый Марио, о котором я сейчас буду рассказывать!»

Семья рассказчика наняла себе комнаты в Гранд-отеле. Но через несколько дней им пришлось перебраться в другой отель, потому что оказалось, что в августе иностранцы чувствуют себя среди изысканного итальянского общества людьми словно низшего сорта. Сначала семье рассказчика отказали в местах на веранде столовой, поскольку их держат для наших клиентов». А вскоре одна из таких клиенток, княгиня, испугавшись коклюша, которым недавно переболели дети приезжих, пожаловалась администрации отеля, за стенкой иногда кашляют. Администратор же поспешил заявить, что приезжим надо переселиться в флигель отеля; и здесь даже не помогла мнение врача, который считал, что бояться коклюша нет никаких оснований. Такое подхалимство администрации возмутило рассказчика, и он с семьей немедленно покинул отель, переселившись до пансионата «Элеонора». Его хозяйкой была синьора Анджольєрі, бывшая костюмерка и спутница славной итальянской артистки Элеоноры Дузе. «Нам дали отдельное, приятное жилье... обслуга была внимательна и ласкова, кухня замечательная... А все же настоящей радости мы не чувствовали. Может, за тот нелепый поступок, который заставил нас изменить жилье... Меня лично очень угнетают такие стычки с... наивным злоупотреблением властью, несправедливостью, жалким подхалимством».

Жара была ужасная, и рассказчику приходило в голову, что именно такая погода одурманивает людей, в душе будто образуется пустота и пренебрежение ко всему. На пляже преобладали «обычные серые мещане», и даже среди детей встречались слишком зловредные и привередливы. Рассказчика очень удивлял тот факт, что местные жители вроде щеголяли друг перед другом, а особенно перед чужаками, своим умением вести себя, выставляли напоказ преувеличенное чувство чести. И скоро выяснилось, что так демонстрировалась идея нации. «...На пляже кишмя кишело юными патриотами - неестественное и очень удручающее явление. ...Итальянцы легко обижались, слишком любили демонстрировать собственное достоинство, казалось, совсем некстати возникала борьба национальных флагов, спор за авторитет и ранг...»

И на этом фоне произошел еще один конфликт. Восьмилетняя дочь рассказчика голеньким пробежала несколько метров до воды, чтобы промыть от песка свой купальный костюмчик. Поступок девочки вызвало страшное возмущение в итальянских отдыхающих, они отнеслись к нему как к вызову общественной морали и даже усмотрели в этом неблагодарность и оскорбительное неуважение к гостеприимной Италии. В конце концов рассказчику пришлось уплатить штраф, но «приключение стоит такого взноса в итальянскую государственную казну».

Хотя у героя возникла мысль поехать с Торре ди Венере, он все же остался, потому что решил посмотреть, что будет происходить на курорте дальше и, возможно, чему-то научиться. «Итак, мы остались и за свою выносливость получили страшную вознаграждение: пережили зловеще-интересную появление Чіполли».

Он появился под конец сезона, иллюзионист и фокусник, мастер развлекать публику.

Спектакль начинался в девять вечера. Но несмотря на такой поздний начало, публика не спешила, и зал заполнялся очень медленно. Стоячие места в основном принадлежали местным рыбакам - приятелям детей рассказчика. Также здесь был Марио, кельнер из кафе «Есквізито».

Время шло, выступление волшебника затягивался, рассказчик начал нервничать, потому что детям надо было спать, но слишком жестоко забрать их из развлечения, которая еще и не начиналась. Но в конце концов спектакль начался и появился Чіполла. «Мужчина неопределенного возраста... с резко очерченным, осунувшимся лицом, колючими глазами, крепко стуленим морщинистым ртом... он был одет в элегантный, но причудливый вечерний костюм. ...В Италии, пожалуй, более чем где сохранился дух восемнадцатого века, а вместе с чем характерный для той эпохи тип шарлатана, ярмарочного шута... Чіполла всем своим видом отвечал этом историческом типичные...» Но рассказчик заметил, что, несмотря на это, в манерах фокусника не было никакого намека на клоунаду, наоборот, он казался суровым, надменным, даже самодовольным, хотя был калекой - горбанем.

Стоя у рампы, Чіполла закурил дешевую сигарету и начал пристально рассматривать публику. Публика отвечала ему тем же. Одной из ребят-рыбаков на имя Джованотто не выдержал и первым поздравил, хотя и не очень уважительно, Чіполлу. Это почему-то обидело, и фокусник, пристально взглянув на парня, а также хлопнув скрытой под накидкой нагайкой, приказал Джованотто показать публике высунутого языка, что тот и исполнил. Растерянной таким началом выступления публике Чіполла объяснил, что любит, когда его приветствуют серьезно и уважительно, ведь в Риме его считают феноменом, и он не собирается терпеть упреки от лиц, немного избалованных вниманием женской половины». Чіполла продолжал издеваться над парня, которого, видимо, избрал своей жертвой этого вечера. Но публике нравилась речь фокусника, потому что здесь «речь правит за мерило человека», и поэтому Чіполла снискал благосклонность зрителей. Он оказался очень прытким на язык, ловким конферансье.

Свое выступление ловкач начал с арифметических упражнений. Это была простая и в то же время потрясающая игра. Чіполла что-то написал под приколотим на доске листом бумаги, потом попросил, чтобы ему помогли зрители, и выбрал двух здоровенных рыбаков. Дав одному из них мел, Чіполла велел записывать цифры, которые он будет называть. Но оба заявили, что не умеют писать. Чіполла был обиженный и разгневанный, он отправил неучей на их места и произнес, что в Италии каждый умеет писать и поэтому, по его мнению, «это плохие шутки - сводить... клевету на себя... бросают тень на наше правительство и нашу страну». Кроме того, Чіполла назвал Торре ди Венере худшим уголком Италии, где царят темнота и невежество. Некий юноша бросился защищать родной город, воскликнув, что они, хотя и не ученые, является честнее, «чем кое-кто в зале, так хвастается Римом, будто сам его создал. Чіполла решил проучить противника. Спустившись в зал и держа в руке кнут, он как-то особенно посмотрел в глаза воинственном юноше и начал говорить о том, что знает, как сильно у парня болит живот, что ему хочется скорчитися от боли, и потому советует ему скорчитися, чтобы стало немного легче. Юноша, растерянно улыбаясь, выполнил то, что говорил фокусник,- весь скорчился, будто «живое воплощение безграничной боли». А Чіполла продолжил арифметический номер. Один из зрителей писал в столбик на доске двузначные, трехзначные и четырехзначные цифры, которые называли другие зрители. Когда столбик стал начислять где-то пятнадцать чисел, Чіполла предложил публике добавить их друг к другу. И когда была названа окончательная сумма, пятизначное число, Чіполла поднял лист бумаги на доске и показал свой надпись, который он сделал ранее: там было написано то же число. Раздались бурные аплодисменты. «...Я не знаю, что, собственно, думала публика... но в целом было ясно, что Чіполла подбирал себе людей и что весь процесс добавления под давлением его воле был направлен к заранее определенной цели...»

Чіполла еще некоторое время экспериментировал с числами, а затем перешел к трюков с картами. «Он не глядя выбирал из одной колоды три карты, прятал их во внутренний карман сюртука, а затем предлагал каждому, кто хочет извлечь из второй колоды те же карты,- номер не всегда удавался, иногда совпадали только две карты...» Один из зрителей захотел тянуть карты, но выбрав их по собственному усмотрению, без какого-либо влияния. На это Чіполла заметил, что чем сильнее будет сопротивление его влияния, тем больше шансов, что карта окажется именно той, которая нужна штукареві. Так и случилось. «Насколько Чіполлі помогал прирожденный талант, а насколько механическое штукарство и ловкость рук, знал разве сам черт». Публика с огромным интересом воспринимала спектакль и. отдавала должное мастерству фокусника.

Во время своего выступления Чіполла пил много коньяка и постоянно топлив; это якобы поддерживало его в надлежащей форме. После трюков с картами фокусник перешел к игре в «ясновидения»: он находил спрятанные вещи, произносил фразы, которые зрители задумывали наперед. Он хорошо знал свою публику» и знал, как ей понравиться. Так, загаданную французскую фразу Чіполла произнес итальянском, только последнее слово, словно через силу,- французски.

Затем он обратился к госпоже Анджольєрі и «угадал» прошлое женщины, рассказав о ее дружбы с Элеонорой Дузе. Это вызвало настоящую бурю аплодисментов зрителей. Вскоре объявили антракт. Рассказчик, предчувствуя что-то необычное, хотел уйти из театра. Но дети просили дождаться конца вечера, и семья героя осталась. «...Наши чувства к кавальєре Чіполли были крайне противоречивы, но, если не ошибаюсь, такие они были и во всех зрителей, однако никто не уходил домой. Может, мы поддались чарам этого мужчины... что исходили от него даже вне программы... и парализовали нашу решимость? С таким же Успехом можно было сказать, что мы остались просто из любопытства». Но в конце концов герой пришел к выводу, что дождаться конца представления их Заставил тот «напряженный, тревожно-унизительный, гнетущее настроение, что и повсюду в Торре», а Чіполла казался воплощением напряженности здешней атмосферы.

К тому же рассказчик понял, что Чіполла оказался самым сильным гипнотизером из всех, которых герою когда-либо приходилось видеть: «...второе отделение программы было откровенно посвященное только специальным упражнениям, демонстрации обезличивание человека и покорение ее чужой воле...». А помогали штукареві в его упражнениях рюмка коньяка и нагайка с рукояткой в форме когтя, «оскорбительный символ власти, под которую он вызывающе подставлял нас всех и за которую мы не отваживались на более теплые чувства - способны были только на недоумение и упрямство покоренных». Одного юношу Чіполла довел до каталептичного состояния, а затем, положив тело затылком и ногами на спинки двух стульев, просто сел на него. Пожилой даме фокусник внушил, что и путешествует Индией, и женщина оживленно рассказывала о своих несуществующих приключения. А высокого крепкого мужчину горбань заверил, что тот не может поднять руку - и мужчина тщетно боролся за утраченную свободу движений, потому что это был «тот паралич воли, который отбирает свободу».

Не менее впечатляющим было зрелище, когда загипнотизирован, очарованная и оглушена госпожа Анджольєрі неслась по штукарем, несмотря на мольбы и крики своего мужа вернуться, и казалось, что она готова пойти за ним хоть на край света. «...Именно после этой победы его авторитет поднялся настолько, что он мог заставить публику танцевать, танцевать в буквальном смысле этого слова». И вскоре на сцене, под хлопок нагайки Чіполли, уже танцевало несколько человек. Юноша, который уже оказывал сопротивление штукареві, спросил, сможет кавальєре научить его танцевать даже против его воли. В ответ Чіполла начал хлопать нагайкой и повторять: «Танцуй!» Юноша, как мог, сопротивлялся воздействию фокусником, корчился, вздрагивал, но в конце концов конвульсии одолели его тело, и он затанцевал, а Чіполла вывел его на сцену в своих марионеток. «Насколько я понял, римлянин проиграл из-за того, что стоял на позиции полного отрицания. Видно, самого только нежелание мало, чтобы предоставить нам духовной силы...»

Падение этого юноши стало главным событием спектакля, и Чіполла достиг вершины своего триумфа. Выкурив очередную сигарету, он поманил к себе указательным пальцем Марио. Тот поднялся на сцену с недоверчивой улыбкой на толстых губах. Это был коренастый парень лет двадцати, коротко подстриженный, с низким лбом и тяжелыми веками «над ту-манно-серыми, с зеленым и желтым отливом глазами». «Мы его знали как человека... видели его почти каждый день, и нам нравилась его мечтательность и то, как он порой задумывался и забывал обо всем на свете, а потом торопился услужливостью загладить свою вину. Он держался степенно, не мрачно, но и не подобострастно...»

Когда Марио подошел к Чіполли, тот повернул его лицом к публике и смерил презрительным, властным и веселым взглядом. Затем фокусник обратил внимание, что парень выглядит словно размышляет, и произнес, что Марио сокрушается из-за любви. После этого заявления Джованотто насмешливо захохотал, и обиженный Марио решил убежать со сцены, но Чіполла успел задержать его: «Подожди, я тебе обещаю чудо. Обещаю убедить тебя, что ты суетишься напрасно». И ловкач начал рассказывать о красоте любимой девушки Марио, которую зовут Сильвестра, о том, как в Марио замирает сердце, когда он ее видит. Гипнотизер убеждал парня в том, что любимая отвечает Марио взаимностью и что сейчас к нему обращается не Чіполла, а именно она - Сильвестра. «Противно было смотреть, как облудник прихорашивался, кокетливо вел кривыми плечами, пускал припухшие глаза ко лбу и щирив щербатые зубы в сладкой улыбке». Но еще тяжелее было смотреть на Марио, который под влиянием гипнотизера проявил свои самые сокровенные чувства, свою безнадежную, «обманом ущасливлену страсть» и шептал одно лишь слово: «Сильвестра!». И тогда горбун приказал Марио поцеловать себя. Очарованный Марио наклонился и поцеловал Чіполлу. В зале воцарилась мертвая тишина, которую нарушил хохот Джованотто. Но вот горбун хлопнул нагайкой, и Марио проснулся. «Он стоял, уткнувшись глазами в пустоту, всем телом подавшись назад и прижимая то одну, то другую руку к своим споганених уст...» А затем под аплодисменты зрителей бросился по лестнице вниз. Чіполла насмешливо пожал плечами, но в этот момент парень вдруг обернулся, поднял руку, и пролупали два коротких выстрела. «Чіполла схватился за стул... и через мгновение уже тяжело осел на стуле, голова его упала на грудь, а потом и сам он рухнул наземь, да так и остался лежать - неподвижная беспорядочная куча одежды и кривых костей». В зале поднялась страшная суматоха: одни звали врача и полицию, другие окружили Марио и отобрали у него пистолет. «Ужасный, роковой конец! Но все-таки он принес освобождение-так чувствовал я тогда, так теперь чувствую и не могу иначе!»

Марио и волшебник — новелла , издана в 1929 году.

«Марио и волшебник» анализ

Главная идея «Марио и волшебник» — осуждение фашизма и диктатур в тогдашней Европе.

Жанр «Марио и волшебник» — новелла. В небольшом по содержанию произведении через напряженный, динамичный сюжет — события во время отдыха рассказчика, неожиданную развязку сеанса Чиполлы, воссоздана не только духовная и психологическая атмосфера 20-30-х годов в Италии, в Европе, но и выход из этой ситуации.

Тема «Марио и волшебник» : воспроизведение тревожной атмосферы, пропитанной идеями фашизма

Произведение как политическая аллегория. Суть аллегории составляет внутреннее сравнения определенного явления с другим, где конкретный образ является формой раскрытия абстрактного представления, суждения, понятия. Таким конкретным образом в новелле является Чиполла, поступки которого позволяют представить политику фашистов, политику тоталитарного режима.

Место действия . Итальянский курорт Toppe ди Венере в переводе означает Башня Венеры. Венера — богиня любви. Это название ассоциируется с вершиной любви, с городом, который предохраняет сама богиня Венера. Toppe ди Венере — город, который считали идиллическим уголком для немногих, хранилищем для тех, кто любит покой. Город привлекал бывшей тишиной, «которой здесь давно уже нет».

Главные герои «Марио и волшебник» : Рассказчик и его семья, официант Марио, госпожа Анджольери (хозяйка пансионата «Элеонора»), Джованотто, гипнотизер Чиполло

Форма повествования . От первого лица — рассказчика; субъективный рассказ очевидца события, который рассказывает ее через некоторое время.

Композиция «Марио и волшебник»

I ч. — Знакомство с курортом Toppe ди Венере.

II ч. — Изображение событий, которые произошли с семьей рассказчика.

III ч. — Сеанс Чиполлы, кульминацией которого является неприличный танец загипнотизированных зрителей, а развязкой — смерть Чиполлы.

Первая часть органично впитывает в себя две другие: читатель узнает, что во время отдыха рассказчика произошли драматические события. Все эти части объединяет рассказ рассказчика.

Два плана сюжета. Внешний — рассказ о сеансе Чиполлы, и внутренний, символический — это исследован в феномене «фокусника» тип «сильной личности».

Два мира. Мир детей и мир взрослых: рассказчик пытается защитить детей от драматических событий в мире взрослых. День — ночь: во второй части рассказывается о том, что происходит днем, а в третий — в темноте августовской ночи.

Основная мысль . Влияние антигуманной сущности тоталитарной системы на общечеловеческие нормы поведения, вера в победу здоровых начал.

Проблематика «Марио и волшебник»

Морально-этические проблемы :

• изменение поведения людей, общечеловеческих нравственных ценностей, отношения между людьми;
• проблема человеческих судеб;
• проблема добра и зла антигуманной сущности идеологии тоталитаризма, нацизма и фашизма, манипулирования толпой, обезличивание людей;
• внутренней свободы личности;
• права человека на выбор в экстремальной ситуации;
• соотношение толпы и тирана;
• как общество могло допустить такую уверенную поступь фашизма по странами Европы, способно ли оно остановить этот безумие

Конфликт : добра и зла, порыва к свободе и порабощения, умных здоровых начал и демонизма, гармонии и хаоса, света и тьмы.

Художественные особенности новеллы «Марио и волшебник»

Модернистское идейное содержание при внешне реалистической форме.

— Признаки реализма: много описаний (описание итальянских курортов), психологический анализ (переживания, мысли, состояние души рассказчика и его семьи), натуралистические подробности (изображение жертв Чиполлы).

— Черты модернизма в произведении : пейзажи-символы, аллегории, по естественной картине показывают обобщения формы существования человечества; живописность произведения, обострение контрастов (импрессионизм), изображения характеров, настроений, чувств героев (экспрессионистические элементы), символика (сеанс Чиполлы и описание внешности фокусника, и его смерть), философичность и аллегоричность.

Томас Манн

Марио и волшебник

Вспоминать наше пребывание в Toppо-ди-Венере и всю тамошнюю атмосферу тягостно. С самого начала в воздухе ощущалось раздражение, возбужденность, взвинченность, а под конец еще эта. история с ужасным Чиполлой, в чьем лице роковым и вместе с тем впечатляющим образом словно бы нашло свое воплощение и угрожающе сгустилось все специфически злокачественное этого настроения. То, что при страшной развязке (развязке, как нам казалось потом, заранее предначертанной и, в сущности, закономерной) присутствовали наши дети, было, конечно, прискорбно и непозволительно, но нас ввела в заблуждение мистификация, к которой прибегнул этот весьма необычный человек. Слава богу, дети так и не поняли, когда кончилось лицедейство и началась драма, и мы не стали выводить их из счастливого заблуждения, что все это было игрой.

Торре расположен километрах в пятнадцати от Портеклементе, одного из самых популярных курортов на Тирренском море, по-столичному элегантного и большую часть года переполненного, с нарядной, застроенной отелями и магазинами эспланадой вдоль моря, с пестрящим кабинками, флажками песочных замков и загорелыми телами, широченным пляжем и шумными увеселительными заведениями. Поскольку пляж, окаймленный рощей пиний, на которую смотрят сверху ближние горы, покрыт вдоль всего побережья тем же мелким песком, удобен и просторен, не мудрено, что чуть поодаль вскоре возник менее шумный конкурент. Торре-диВенере, где, впрочем, напрасно будешь озираться в поисках башни, которой поселок обязан своим названием, представляет собой как бы филиал соседнего большого курорта и на протяжении ряда лет был раем для немногих, приютом для ценителей природы, не опошленной светской толпой. Но, как это водится с такими уголками, тишине давно пришлось отступить еще дальше по побережью, в Марина-Петриера и бог весть куда; свет, как известно, ищет тишины.и ее изгоняет, со смешным вожделением набрасываясь на нее и воображая, будто способен с ней сочетаться и будто там, где пребывает она, может находиться и он; что говорить, даже раскинув в ее обители свою ярмарку, он готов верить, что тишина еще осталась.

Вот и Торре, хотя он пока еще и поспокойнее и поскромнее, чем Портеклементе, уже вошел в моду у итальянцев и приезжих из других стран.

В международный курорт больше не едут или не едут в прежней мере, что не мешает ему оставаться шумным и переполненным международным курортом; едут чуть подальше, в Торре, это даже шикарнее, а кроме того, дешевле, причем притягательная сила этих достоинств остается неизменной, хотя сами достоинства исчезли. Торре обзавелся «Гранд-отелем», расплодились бесчисленные пансионы с претензиями и попроще, так что владельцы и наниматели вилл и садиков в сосновой роще, над морем уже не могут похвастаться покоем на пляже; в июле – августе там точно та же картина, что и в Портеклементе: весь пляж кишмя кишит гомонящими, галдящими, радостно гогочущими купальщиками, которым неистовое солнце лохмотьями сдирает кожу с шеи и плеч; на искрящейся синеве покачиваются плоскодонные, ядовито окрашенные лодки с детьми, и звучные имена, которыми окликают своих чад боящиеся потерять их из виду мамаши, насыщают воздух хриплой тревогой; а к этому добавьте еще разносчиков устриц, прохладительных напитков, цветов, коралловых украшений, cornetti al burre , которые, переступая через раскинутые руки и ноги загорающих, тоже по-южному гортанными и бесцеремонными голосами предлагают свой товар.

Так выглядел пляж в Торре, когда мы прибыли, – красочно, ничего не скажешь, но мы все же решили, что приехали слишком рано. Стояла середина августа, итальянский сезон был еще в самом разгаре – для иностранцев не лучшая пора, чтобы оценить прелесть этого местечка; Какая после обеда толчея в открытых кафе на променаде вдоль моря, хотя бы?

«Эсквизито», куда мы иногда заходили посидеть и где нас обслуживал Марио, тот самый Марио, о котором я намерен рассказать! С трудом найдешь свободный столик, а оркестры – каждый, не желая считаться с другими, играет свое! К тому же как раз после обеда ежедневно прибывает публика из Портеклементе, ибо, понятно, Торре излюбленная цель загородных прогулок для непоседливых отдыхающих большого курорта, и, по вине мчащихся взад и вперед фиатов, кусты лавров и олеандров по обочинам ведущего оттуда шоссе покрыты, как снегом, дюймовым слоем белой пыли – диковинная, однако отвратительная картина.

В самом деле, ехать в Торре-ди-Венере надо в сентябре, когда широкая публика разъезжается и курорт пустеет, или же в мае, прежде чем море прогреется настолько, чтобы южанин рискнул в него окунуться. Правда, и в межсезонье там не пусто, но куда менее шумно и не так заполнено итальянцами. Английская, немецкая, французская речь преобладает под тентами кабин на пляже и в столовых пансионов, тогда как еще в августе, по крайней мере в «Гранд-отеле», где мы за неимением частных адресов вынуждены были остановиться, такое засилие флорентийцев и римлян, что иностранец чувствует себя не только посторонним, но как бы постояльцем второго сорта.

Это мы с некоторой досадой обнаружили в первый же вечер по приезде, когда спустились обедать в ресторан и попросили метрдотеля указать нам свободный столик. Против отведенного нам столика, собственно, нечего было возразить, однако нас пленила выходящая на море застекленная веранда, которая, как и зал, была заполнена, но где еще оставались свободные места и на столиках горели лампочки под красными абажурами. Такая праздничность привела в восторг наших малышей, и мы по простоте душевной заявили, что предпочитаем столоваться на веранде, – тем самым, как оказалось, обнаружив полную свою неосведомленность, ибо нам с некоторым смущением разъяснили, что эта роскошь предназначается «нашим клиентам», «ai nostri client!». Нашим клиентам? Стало быть, нам. Мы ведь не какие-нибудь бабочки-однодневки, а прибывшие на три недели или месяц постояльцы, пансионеры. Впрочем, мы не пожелали настаивать на уточнении различия между нами и той клиентурой, что вправе кушать при свете красных лампочек, и съели наш pranzo за скромно и буднично освещенным столом в общем зале – весьма посредственный обед, безличный и невкусный гостиничный стандарт; кухня пансиона «Элеонора», расположенного на какие-нибудь десять шагов дальше от моря, показалась нам потом несравненно лучше.

Туда мы перебрались всего через три или четыре дня, даже еще как следует не освоившись в «Гранд-отеле» – и вовсе не из-за веранды и красных лампочек: дети, сразу подружившись с официантами и посыльными, без памяти радуясь морю, очень скоро и думать забыли о красочной приманке. Но с некоторыми завсегдатаями веранды или, вернее, с пресмыкавшейся перед ними дирекцией отеля тотчас возник один из тех конфликтов, которые способны с самого начала испортить все пребывание на курорте. Среди приезжих была римская знать, некий principe Икс с семейством, номер этих господ находился по соседству от нашего, и княгиня, великосветская дама и вместе с тем страстно любящая мать, была напугана остаточными явлениями коклюша, который оба наши малыша незадолго перед тем перенесли и слабые отголоски которого еще изредка по ночам нарушали обычно невозмутимый сон нашего младшего сына. Сущность этой болезни не очень ясна, что оставляет простор для всяких предрассудков, а потому мы нисколько не обиделись на нашу элегантную соседку за то, что она разделяла широко распространенное мнение, будто коклюшем заражаются акустически, – иначе говоря, попросту опасалась дурного примера для своих детей. По-женски гордясь и упиваясь своей знатностью, она обратилась в дирекцию, после чего облаченный в непременный сюртук управляющий поспешил с превеликим сожалением нас известить, что в данных обстоятельствах наше переселение во флигель отеля совершенно обязательно. Напрасно заверяли мы его, что эта детская болезнь находится в последней стадии затухания, что она фактически преодолена и не представляет уже никакой опасности для окружающих.

Единственной уступкой нам было дозволение вынести случай на суд медицины, гостиничный врач – и лишь он, а не какой-нибудь приглашенный нами – может быть вызван для разрешения вопроса. Мы согласились на это условие, поскольку не сомневались в том, что таким образом и княгиня успокоится, и нам не придется перебираться. Приходит доктор, он оказывается честным и достойным слугой науки. Он обследует малыша, находит, что тот совершенно здоров, и отрицает какую-либо опасность. Мы полагаем себя вправе считать дело улаженным, как вдруг управляющий заявляет, что, несмотря на заключение врача, нам надлежит освободить номер и переселиться во флигель.

Такое раболепие возмутило нас. Вряд ли вероломное упорство, с которым мы столкнулись, исходило от самой княгини. Скорее всего, подобострастный управляющий просто не решился доложить ей заключение врача. Как бы то ни было, мы уведомили его, что предпочитаем вообще выехать, притом немедленно, – и стали укладываться. Мы могли так поступить с легким сердцем, потому что тем временем успели мимоходом побывать в пансионе «Элеонора», сразу приглянувшемся нам своим приветливо-семейным видом, и познакомиться с его хозяйкой, синьорой Анджольери, которая произвела на нас самое благоприятное впечатление.

Миловидная, черноглазая дама, тосканского типа, вероятно немногим старше тридцати, с матовой, цвета слоновой кости, кожей южанки, мадам Анджольери и ее супруг, всегда тщательно одетый, тихий и лысый господин, содержали во Флоренции пансион покрупнее и лишь летом и ранней осенью возглавляли филиал в Торре. Раньше, до замужества, наша новая хозяйка была компаньонкой, спутницей, костюмершей, более того – подругой Дузе, – эпоха, которую она, по-видимому, считала самой значительной и счастливой в своей жизни и о которой в первое же наше посещение принялась оживленно рассказывать. Бесчисленные фотографии великой актрисы с сердечными надписями и другие реликвии их прежней совместной жизни украшали стены и этажерки гостиной г-жи Анджольери, и хотя было ясно, что этот культ ее интересного прошлого в какой-то мере также призван увеличить притягательную силу ее теперешнего предприятия, мы, следуя за ней по дому, с удовольствием и участием слушали преподносимый на отрывистом и звучном тосканском наречии рассказ о безграничной доброте, сердечной мудрости и отзывчивости ее покойной хозяйки.

Туда-то мы и велели перенести наши вещи к огорчению служащих «Гранд-отеля», по доброму итальянскому обыкновению очень любящих детей; предоставленное нам помещение было изолированным и приятным, путь к морю, по аллее молодых платанов, выходившей на приморский променад, близок и удобен, столовая, где мадам Анджольери ежедневно в обед собственноручно разливала суп, прохладна и опрятна, прислуга внимательна и любезна, стол преотличный, мы даже встретили в пансионе знакомых из Вены, с которыми после обеда можно было поболтать перед домом и которые, в свою очередь, свели нас со своими друзьями, так что все могло бы быть прекрасно – мы только радовались перемене жилья, и ничто, казалось, не мешало хорошему отдыху.

И все-таки душевного покоя не было. Возможно, нас продолжала точить вздорная причина нашего переезда – я лично должен признать, что с трудом прихожу в равновесие, когда сталкиваюсь с такими общераспространенными человеческими свойствами, как примитивное злоупотребление властью, несправедливость, холуйская развращенность. Это чрезмерно долго занимает меня, погружает в раздумье, раздражающее и бесплодное, потому что подобные явления стали слишком уж привычными и обыденными. Притом у нас даже не было ощущения, что мы рассорились с «Грандотелем». Дети по-прежнему дружили с персоналом, коридорный чинил им игрушки, и время от времени мы пили чай в саду гостиницы, иногда лицезрея там княгиню, которая, с чуть тронутыми коралловой помадой губками, грациозно-твердым шагом появлялась, чтобы взглянуть на своих вверенных англичанке дорогих крошек, и не догадывалась о нашей опасной близости, так как нашему малышу при ее появлении строго-настрого запрещалось даже откашливаться.

Надо ли говорить, что стояла ужасная жара? Жара была поистине африканской: свирепая тирания солнца, стоило лишь оторваться от кромки синей, цвета индиго, прохлады, была до того неумолимой, что сама мысль о необходимости даже в одной пижаме пройти несколько шагов от пляжа к обеденному столу вызывала вздох. Выносите ли вы жару? Особенно, когда она стоит неделями? Конечно, это юг и, так сказать, классическая для юга погода, климат, послуживший расцвету человеческой культуры, солнце Гомера и прочее и прочее. Но спустя некоторое время, помимо воли, я уже склоняюсь к тому, чтобы считать этот климат отупляющим.

День за днем все та же раскаленная пустота неба вскоре начинает меня;угнетать, яркость красок, чрезмерно прямой и бесхитростный свет, хоть и будят праздничное настроение, вселяют беззаботность и уверенность в своей независимости от капризов и изменчивости погоды, однако, пусть вначале не отдаешь себе в том отчета, иссушают, оставляют неудовлетворенными более глубокие и непростые запросы нордической души, а со временем внушают даже нечто вроде презрения. Вы правы, не случись этой глупой историйки с коклюшем, я, наверное, воспринял бы все иначе: я был раздражен, возможно, я желал все именно так воспринять и полубессознательно подхватил готовый штамп, если не для того, чтобы вызвать у себя такое восприятие окружающего, то хотя бы чтобы как-то его оправдать и подкрепить. Но даже если допустить с нашей стороны злую волю – д том, что касается моря, утренних часов, проведенных на песке перед его Неизменным величием, ни а чем подобном не может быть и речи; и всетаки, вопреки– всему нашему прошлому опыту, мы и на пляже не чувствовали себя легко и радостно.

Да, мы приехали слишком, слишком рано: пляж, как уже сказано, все еще был во власти местного среднего класса – несомненно, отрадная разновидность людей, вы и тут правы, среди молодежи можно было встретить и высокие душевные качества, и физическую красоту, но, как правило, нас окружала человеческая посредственность и мещанская безличность, которые, вы не станете отрицать, отштампованные в здешнем поясе, ничуть не привлекательнее тех экземпляров, что существуют под нашим небом. Ну и голоса у этих женщин! Порой просто не верилось, что мы в Италии – колыбели всего западноевропейского вокального искусства. «Fuggiero!»

И по сей день у меня в ушах стоит этот крик, недаром двадцать дней кряду он беспрестанно раздавался в непосредственном соседстве от меня, беззастенчиво хриплый, ужасающе акцентируемый, с пронзительно растянутым «ё», исторгаемый каким-то ставшим уже привычным отчаянием: «Fuggiero! Rispondi almeno!» Причем «sp» произносилось очень вульгарно, как «ши», что само по себе раздражает, особенно если ты и без того в дурном настроении. Крик этот адресовался мерзкому мальчишке с тошнотворной язвой от солнечного ожога между лопатками, упрямством, озорством и зловредностью превосходившему все, с чем мне когда-либо приходилооь встречаться; к тому же о» оказался страшным трусом, не постеснявшимся, из-за возмутительного своего слабодушия, всполошить весь пляж.-Как-то раз его в воде ущипнул за ногу краб, но изданный им но столь ничтожному поводу на манер героев античности горестный вопль был поистине душераздирающим, и все решили, что произошло несчастье. Очевидно, он считал себя тяжело раненным. Ползком выбравшись на берег, oft в исвынот симых, казалось, муках катался по песку, орал «ohi!» и «oimo!», бил руками и ногами, отвергая заклинания матери и уговоры окруживших его близких и знакомых. Со всех сторон сбежались люди. Привели врача, того самого, что так здраво разобрался в нашем коклюше, и опять подтвердилось его научное беспристрастие. Добродушно утешая пострадавшего, он заявил, что это сущие пустяки, и просто порекомендовал своему пациенту продолжить купанье, чтобы охладить ссадинку от к рабьих клешней. Втяесто того Фуджеро, словно сорвавшегося, со скалы или утопленника, уложили на импровизированные носилки и, в сопровождении толпы народа, унесли с пляжа – что не помешало ему на следующее жо утро вновь там появиться и по-прежнему, будто нечаянно, разрушать песочные крепости других ребятишек. Словом, ужас что такое!

Вдобавок этот двенадцатилетний паршивец был одним из главных выразителей определенного умонастроения, которое, почти неуловимо витая в воздухе, омрачило и испортило нам приятный отдых у моря. Почему-то здешней атмосфере недоставало простоты и непринужденности; местная публика «себя блюла», поначалу даже трудно было определить, в каком смысле и духе, она считала своим долгом пыжиться, выставляла напоказ друг перед другом и перед иностранцами свою серьезность и добропорядочность, особую требовательность в вопросах чести что бы это значило? Но скоро нам стала ясна политическая подоплека тут замешана была идея нации. В самом деле, пляж кишел юными патриотами противоестественное и удручающее зрелище. Дети ведь составляют как бы особый человеческий род, так сказать, собственную нацию; всюду в миро они легко и просто сходятся в силу одинакового образа жизни, даже если иx малый запас слов принадлежит к разным языкам. И наши малыши очень скоро стали играть со здешними, как, впрочем, и с детьми иностранцев. Но их постигало одно непонятное разочарование за другим. То и дело возжигали обиды, заявляло о себе самолюбие, слишком болезненное и цапористос, чтобы быть принятым всерьез; вспыхивали расири между флагами, сяорыоместе и первенстве; взрослые вмешивались, не столько примиряя, сколько пресекая споры и оберегая устои, гремели фразы о величии и чести Италии, фразы совсем не забавные и портящие всякую игру; мы видели, что оба паши малыша отходят озадаченные и растерянные, и старались, как могли, объяснить им положение вещей: этих людей, говорили мы им, лихорадит, они переживают такое состояние, ну, что-то вроде болезни не очень приятное, «О, видимо, неизбежное.

Нам оставалось только пенять на себя и собственную беззаботность; если дело у нас дошло до конфликта с этим, хоть и понятым и принятым нами в расчет, состоянием, – еще одного конфликта; похоже, что предыдущие тоже но были целиком чистой случайностью. Короче говоря, мы оскорбили нравственность. Наша дочурка – ей восемь лет, но по физическому развитию ей и семи не дашь, такая это худышка, – вдоволь накупавшись и, как это водится в жаркую погоду, продолжив прерванную игру на пляже в мокром костюмчике, получила от нас разрешение прополоскать в морс купальник, на котором налипла толстая корка песку, с тем чтобы потом надеть его и уже больше не пачкать. Голенькая, она бежит какие-то несколько метров к воде, окунает костюмчик и возвращается обратно.

Могли ли мы предвидеть ту волну злобы, возмущения, протеста, которую вызвал ее, а стало быть, наш поступок? Я не собираюсь читать вам лекцию, но всюду в миро отношение к человеческому телу и к его наготе за последние десятилетия коренным образом изменилось, воздействовав и на наши чувства. Есть вещи, на которые просто «не обращают внимания», и к ним относилась свобода, предоставленная этому детскому, никаких эмоций не вызывающему тельцу. Но здесь-это было воспринято как вызов. Юные патриоты заулюлюкали. Фуджеро, заложив пальцы в рот, свистнул. Возбужденные разговоры взрослых по соседству с нами становились все громче и но предвещали ничего доброго. Господин во фраке и в сдвинутом на затылок, мало подходящем для пляжа котелке заверяет свою скандализованную даму, что так этого не оставит; он вырастает перед нами, и на нас обрушивается филиппика, в которой весь пафос темпераментного юга поставлен на службу самым чопорным требованиям приличий. Забвение стыда, в коем мы повинны, – так было нам заявлено, – тем более предосудительно, что оно является, по сути, неблагодарностью и оскорбительным злоупотреблением гостеприимством Италии. Нами преступно попраны не только дух и буква правил общественного купания, но также честь его страны, и, защищая эту честь, он, господин во фраке, позаботится о том, чтобы такое посягательство на национальное достоинство не осталось безнаказанным.

Слушая это словоизвержение, мы скрепя сердце только глубокомысленно кивали. Возражать разгоряченному господину значило бы лишь совершить новую оплошность. Многое вертелось у нас на языке, например, что не все обстоит здесь настолько благополучно, чтобы считать вполне уместным слово «гостеприимство» в подлинном его значении, и что мы, если говорить без прикрас, гости не столько Италии, сколько синьоры Анджольери, в свое время сменившей род занятий – из доверенной Дузе сделавшейся содержательницей пансиона. Не терпелось нам также возразить, что мы не представляли себе, как низко пала нравственность в этой прекрасной стране, если потребовался возврат к подобным ханжеским строгостям. Однако Мы ограничились заверениями, что и в мыслях не имели вести себя вызывающе или непочтительно, и в качестве извинения ссылались на юный возраст и физическую неразвитость малолетней правонарушительницы. Все напрасно. Наши заверения были отвергнуты как неправдоподобные, наши доводы объявлены несостоятельными, и нас решили, чтобы и другим было неповадно, проучить. Вероятно, по телефону сообщили в полицию, на пля-же появился представитель власти, назвавший происшествие весьма серьезным, «molto grave», и предложивший нам следовать за ним на «площадь», в муниципалитет, где более высокий чин подтвердил предварительный вердикт «molto grave» и, употребляя то же самые, что и господин в котелке, по-видимому, принятые здесь дидактические выражения, разразился длиннейшей тирадой по поводу нашего преступления и в наказание наложил на нас штраф в пятьдесят лир. Мы сочли наше приключение достойным такого пожертвования в государственную казну, заплатили и ушли. Может быть, нам следовало бы тут же уехать?

Зачем мы так не поступили? Мы избежали бы тогда встречи с роковым Чиполлой; однако слишком многое сошлось, чтобы заставить нас тянуть с отъездом. Кто-то из поэтов сказал, что единственно лень удерживает нас в неприятной обстановке – можно было бы привлечь это остроумное замечание для объяснения нашего упорства. К тому же после таких стычек не очень-то охотно покидаешь поле боя; не хочешь признаваться, что оскандалился, особенно если выражения сочувствия со стороны укрепляют твой боевой дух. В вилле «Элеонора» не существовало двух мнений относительно причиненной нам несправедливости. Итальянские знакомые, наши послеобеденные собеседники, считали, что история эта никак не способствует доброй славе страны, и собирались, на правах соотечественников, потребовать от господина во фраке объяснения. Но тот уже на следующий Лень скрылся с пляжа, вместе со всей своей компанией – не из-за нас, разумеется, однако не исключено, что именно сознание предстоящего отъезда придало ему отваги,– так или иначе, его исчезновение было для нас большим облегчением. А если говорить начистоту – мы остались еще и оттого, что в здешней обстановке было что-то необычное, а необычное само по себе представляет ценность, независимо от того, приятно оно или неприятно. Надо ли капитулировать и уходить от переживаний, если они не обещают вам радости или удовольствия? Надо ли «уезжать», когда жизнь становится тревожной и не совсем безопасной или же несколько тяжкой и огорчительной? Нет, надо остаться, надо все увидеть и все испытать, тут-то и можно кое-чему научиться. Итак, мы остались и, как страшную награду за пашу стойкость, пережили впечатляюще злополучное выступление Чиполлы.

Я не упомянул, что, примерно ко времени учиненного над нами административного произвола, наступил конец сезона. Донесший на нас блюститель нравственности в котелке был не единственным приезжим, покинувшим курорт; итальянцы уезжали толпами, и множество ручных тележек с багажом потянулось к станции. Пляж утратил свой сугубо национальный характер, жизнь в Торре, в кафе, на аллеях сосновой рощи стала и более простой, и более европейской; вероятно, теперь нас даже допустили бы на застекленную веранду «Гранд-отеля», но мы туда не стремились, мы чувствовали себя хорошо и за столом синьоры Анджольери – если вообще мыслимо было считать наше самочувствие хорошим, с той поправкой, которую вносил в него витавший здесь злой дух. Однако вместе с такой благотворной, на наш взгляд, переменой, резко изменилась погода, показав себя в полном согласии с графиком отпусков. Небо заволоклось, нельзя сказать чтобы стало прохладней, по откровенный зной, царивший эти три неделима скорее всего, еще задолго до нашего приезда), сменился томящей духотой сирокко, и время от времени слабый дождичек кропил бархатистую арену, на которой мы проводили наши утра. К тому же надо заметить что две трети срока, выделенного нами-на Торро, уже истекло; сонное, выцветшее море с чуть колышущимися на его плоской глади вялыми-медузами как-никак было нам внове, и смешно было бы тосковать по солнцу; которое, когда оно безраздельно властвовало, исторгало у пас столько вздохов.

К этому-то времени и появился Чиполла. Кавальере Чиполла, как он именовался в афишах, которые в одни прекрасный день запестрели, повсюг ду, в том числе и в столовой пансиона «Элеонора», – гастролирующий виртуоз, артист развлекательного жанра, forzatore, illusionisla-и prestidigitatore (так он себя представлял), намеревающийся познакомить высокоуважаемую публику Торре-ди-Вснере с некоторыми из ряда вон выходящими явлениями таинственного и загадочного свойства. Фокусник! Объявления оказалось достаточно, чтобы вскружить голову нашим малышам.

Они еще никогда не видели ничего подобного, каникулы подарят им неизведанные ощущения. Сотого времени они донимали нас просьбами взять билеты на фокусника, и хотя нас сразу смутил поздний час начала представления – оно было назначено на девять вечера, – мы уступили, решив, что после некоторого знакомства со скромными, по всей вероятности, талантами Чиноллы отправимся домой, а дети на следующее утро поспят подольше, и приобрели у самой синьоры Анджольери, взявшей на комиссию достаточное количество хороших мест для своих постояльцев, четыре билета. Поручиться за качество исполнения она не бралась, да мы и не ждали ничего особенного; но нам самим не мешало немного рассеяться, а кроме того, пас заразило неотступное любопытство детей.

В помещении, где кавальере предстояло выступить, в разгар сезона демонстрировали сменявшиеся каждую неделю кинофильмы. Мы там ни разу не были. Путь туда лежал мимо «palazzo» – развалин, сохранивших. контуры средневекового замка и, кстати говоря, продававшихся, – но главной улице, с аптекой, парикмахерской, лавками, которая как бы вела от мира феодального через буржуазный к миру труда, так как заканчивалась она среди убогих рыбацких лачуг, где старухи, сидя у порога»

чинили сети, и здесь-то, уже в самой гуще народа, находилась «sala», пo существу, вместительный дощатый сарай; его похожий На ворота вход с двух сторон украшали красочные плакаты, наклеенные один поверх другого. Итак, в назначенный день, пообедав и не спеша собравшись, мы отправились туда уже в полной темноте, дети в праздничном платье, счастливые, что им делается столько поблажек. Как и все последние дни, выло душно, изредка вспыхивали зарницы и накрапывал дождь. Мы шли, укрывшись зонтами. Ходу до зала было всего четверть часа.

У двери проверили наши билеты, но предоставили нaм самим отыскивать свои места. Они оказались в третьем ряду слова; усевшись, мы обнаружили, что с достаточно поздним временем, на которое было– назначено начало представления, не очень-то считаются: курортная публика лениво, словно намеренно желая прийти с опозданием, заполняла партер, которым, Собственно, поскольку лож тут не было, и ограничивался зрительный –зал.

Такая неторопливость нас несколько встревожила. Ужо сейчас на щечках детей от ожидания и усталости горел лихорадочный румянец. Лишь отведенные под стоячие места боковые проходы и конец зала при нашем появлении были битком набиты. Там стояли, скрестив голые по локоть руки на полосатых тельняшках, представители мужской половины коренного населения Торре: рыбаки, задорно озирающиеся молодые парни, и если нас обрадовало присутствие в зале местного трудового люда, который один только способен придать подобного рода зрелищам красочность и юмор, то дети были просто в восторге. У них были друзья среди местных жителей, они заводили знакомства во время вечерних прогулок на дальние пляжи. Часто, когда солнце, устав от титанического своего труда, погружалось в море, окрашивая накатывающую иену прибоя золотистым багрянцем, мы по пути домой встречали артели босоногих рыбаков; гуськом, упираясь ногами и напруживая руки, они с протяжными возгласами вытаскивали сети и собирали свой, по большей части скудный, улов frutti di mare в мокрые корзины, а наши малыши глядели на них во все глаза, пускали в ход те несколько итальянских слов, которые они знали, помогали тянуть сети, завязывали с ними дружбу. И сейчас дети обменивались приветствиями со зрителями стоячих мест, вон там стоит Гискардо, вой там Антонио, они знали их по именам и, маша рукой, вполголоса окликали, получая в ответ кивок или улыбку, обнажавшую ряд крепких белых зубов.

Смотри-ка, пришел даже Марио из «Эсквизито», Марио, который подает нам к столу шоколад! Ему тоже захотелось посмотреть фокусника, и, должно быть, он пришел снозараиок, он стоит почти спереди, но и виду но подает, что заметил нас, уж такая, у него манера, даром что только младший официант. Зато мы машем лодочнику, выдающему напрокат байдарки на пляже, и он там стоит, но позади, у самой стенки.

Четверть десятого… почти половина… Вы понимаете наше беспокойство? Когда же мы уложим детей спать? Конечно, не следовало приводить их сюда, веди оторвать их от обещанного представления, едва только оно начнется, будет попросту жестоко. Постепенно партер заполнился; можно сказать, тут собрался весь Торро; постояльцы «Гранд-отеля», постояльцы виллы «Элернора» и других пансионов, вес знакомые по пляжу лица.

Вокруг слышалась английская и немецкая речи Слышался и тот французский, на котором румыны обычно разговаривают с итальянцами. За нами, через два ряда, сидела сама мадам Анджольери возле своего тихого и лысого супруга, поглаживающего себе усы указательным и средним пальцами правей руки. Все пришли с опозданием, однако же никто не опоздал: Чиполли заставлял себя ждать.

Именно заставлял себя ждать, в самом прямом смысле.